Вспоминаю "Анклавы" В.Панова.

Отсюда

По поводу вот этого Алисиного поста: ТЫЦ! вспомнила два случая похищения невесты, о которых мне рассказывали сами женщины. Обе дамы примерно мои ровесницы (40+ на данный момент)

С первой девушкой, Венерой из Татарстана, мы познакомились в роддоме, где она рожала второго ребенка. Внешности она была неказистой, образования, как я поняла, никакого. Она рассказывала, как несколько лет назад муж ее похитил и ей пришлось выходить за него замуж. На мое бурное законное возмущение про рабство, узаконенную проституцию и уголовное наказание она ответила: "а какие у меня были варианты? Если бы я вернулась к родителям и написала заявление в милицию, то мне пришлось бы выходить замуж за русского". Я, будучи вполне счастливо замужем за русским мужчиной, просто обалдела. А она продолжила: "да у вас еще и замуж могут не взять, что мне без семьи жить и работать?". В голосе и глазах сквозил непритворный ужас Тогда я, каюсь, честно подумала что-то вроде одиозного "самадуравиновата" и больше к этой теме не возвращалась. Действительно, самой искать себе мужа, да еще другой национальности или о ужас! самой зарабатывать на жизнь - лучше рабство, ага

Вторую даму я очень уважаю, это моя косметолог, азербайджанка Зуля. Она перетащила семью в Москву из Баку, купила здесь квартиру, помогает всем своим родным, муж, двое уже почти взрослых детей - живут дружно. Характер... ну, Жуков по соционике И вот она как-то сказала, что ее в юности по обычаю тоже хотели похитить. Тут я навострила уши, предвкушая угар, треш и содомию. Похищать волевую красавицу-Зулю без ее на то соизволения - это явно себе дороже) Так вот, был у нее уже к тому времени ее будущий муж Алик на примете. Влюблена она в него особо не была, но понимала умом, что именно с ним ей будет хорошо жить. Но Алик почему-то похищать ее совершенно не собирался. А похитил ее какой-то левый мужик, который был ей совершенно не нужен. Вот запихнули ее в машину, тут она толкнула воодушевляющую речугу про то, как сейчас вцепится своими длинными ногтями в глаза похитителя и плевать ей, что она вместе с ним в этой машине разобьется - жить она с ним все равно не будет. А если как-нибудь доедут до его родителей, то убьет ночью или отравит за обедом (у нее среднее медицинское образование, в лекарствах разбирается). Короче, жизнь его с ней будет короткой, опасной и мучительной. А для начала выцарапает глаза вотпрямощас, т.е. ослепнет он гарантированно. Мужик прикинул перспективу семейной жизни с прелестницей и повернул назад. Похищенной Зуля была ровно пять минут, квартал не успели проехать)

Позора никакого не было - пять минут в машине не совместно проведенная ночь - да она и не боялась. Потому что в руках была специальность, востребованная в любом городе, работа и общение с клиентами ей очень нравились, и она в любом случае чувствовала себя абсолютно защищенной.

Потом на похищение был все-таки раскручен Алик и живут они до сих пор душа в душу

Я все-таки не удержалась и спросила Зулю:
- А если бы Алика не было и после похищения ты не могла бы выйти замуж за азербайджанца, то согласилась бы выйти замуж за русского или человека любой другой национальности?
- Нет, я хочу жить по своим обычаям, а не приспосабливаться в своем же доме к чужим. Осталась бы одна. Хотя вряд ли, я красивая, общительная - нашла бы своего. Не в Баку так в Турции.

К западной цивилизации Зуля абсолютно равнодушна. И вроде как, она ей ничего предложить не может. Но само то, что у женщины может быть профессия в руках и она при желании не играть в эту игру с "рабством и узаконенной проституцией" может прокормить себя и детей - это опосредованное влияние именно западных достижений. Хотя у Зули, разумеется, и в голове этого нет, она же не феминистка, в самом деле

Муж зарегистрировал на ВОВ (уговаривал года два). Я влезла, завела белого тигра, назвала Джимкирком, развлекаюсь по всякому. Игра жизненная: убивать получается хорошо, а ходить - не очень И конечно, мне понравилось. В смысле, я знала, что понравится, поэтому и сопротивлялась изо всех сил - оно же ТРАВИЩЩА! Короче, постараюсь не пропасть там с головой

"Когда нет радости, это не страшно, страшно, когда радости ломают крылья..." Я обожаю Луизу! Ее здравый смысл творит чудеса! И вообще, какая бы идеальная жена для Рокэ Алва была! И неважно, что некрасива, что четверо детей, что старше на семь лет. Это такие мелочи на самом деле

Когда накатывает (стресс, горе, флешбэки и тп)
Пишет transurfer


1. Отжиматься от стены. Автор рекомендует именно силовое упражнение, но тут по ситуации. Можно побить подушку или грушу, можно отжаться, можно по лестнице побегать.

2. Упереть спину в стену, согнув ноги (словно сидите на стуле). Можно просто поприседать.

3. Включить музыку и "побеситься" - поделать беспорядочные и разнообразные движения телом и руками.

4. Походить быстрым шагом.

Во время стресса активируются определенные участки мозга, особенно, самые древние, вызывая реакцию бей-беги-замри. Эта активация порождает девятый вал пугающих мыслей. Пытаться себя уговаривать или переспорить мысли - не особо помогает, потому что работает не с причиной, а со следствием. Если очень хочется с мыслями поговорить, то на все тревожные мысли отвечать себе одно и то же "Это только один взгляд на ситуацию. Могут быть и другие".

Что помогает:

- осознанность ("у меня такие-то мысли сейчас"), которая включает поздние, рациональные участки мозга

- активация тела (физическая активность)

- заземление (осознание своего тела в текущей реальности относительно окружающих объектов)

- нормализация дыхания

- описать накатившую эмоцию только в виде телесного ощущения (тяжесть в груди, сонливость, сдавленное дыхание, напряжение в мышцах шеи и тп), а не в виде мыслей ("все пропало", "сейчас я умру")

При тревожном состоянии также помогает сосредоточиться на физически получаемой поддержке от окружающего мира. Например, ощущение надежности сидения стула под задницей или кровати под боком, земли под ногами, поручня в автобусе.

Вот это очень ценно! Вообще, с этого лучше начать, а потом уже физические упражнения. Но это на своем опыте, тут индивидуально.


Нас выращивают в культуре, которая мозги всегда ставила выше тела: типа, головой думать надо, и это главный инструмент совладания с любой ситуацией. В ситуациях стресса или эмоциональной перегрузки надо наоборот переключаться на тело, потому что голова в тот момент соскакивает с контактного рельса и поставить ее на место можно, в основном, через тело.

Отсюда Оффтопы мои.

Типировать по соционике в аниме оказалось очень легко - сын смотрит на персонажа и говорит:
- В аниме так обычно рисуют Напов.

Т.е. главное - выучить рисовку каждого тима и все в порядке!

Еще чудесный момент. Смотрю, как один из персонажей после трудного разговора сгибается пополам.
- Ясно, - говорю, - язва!
Сын: не, ну определять соционические тимы по аниме - это нечто, но диагнозы ставить анимешным персонажам!

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

Пишет  Armilla:

Франсуаза Саган. Последствия одной дуэли.
*Как же я ее люблю! И за чувство юмора - тоже!*


Последствия одной дуэли

Зима 1883 года в Австрии выдалась преждевременной. Сильно похолодало уже в сентябре, и дикие звери попрятались в свои норы раньше, чем обычно, что сократило охотничий сезон барона фон Тенка. Он вернулся в Вену за десять дней до срока и обнаружил в постели своей жены поручика первого гвардейского полка Сержа Олевича. Барон фон Тенк совершил это тягостное открытие в восемь часов утра, во вторник, а дуэль, о которой в тот же день после полудня договорились их секунданты, была назначена на утро среды. Баронесса Ильза фон Тенк провела вечер, то плача, то промывая глаза настоем ромашки. Барон фон Тенк в очередной раз смазал пистолеты и сделал несколько приписок к своему завещанию. Четверо секундантов предусмотрительно легли спать пораньше. И только молодой офицер Серж Олевич повел себя гораздо оригинальнее, потому что был трусом.
читать дальше
Отпрыск хорошего австро-венгерского рода, воспитанный в строгости и благочестии, вполне красивый и почти умный, искатель наслаждений, но без излишеств, веселый, но без иронии, Серж Олевич имел все, чтобы быть счастливым. Даже собственная трусость не слишком омрачала его детство. Домашний наставник избавлял его от унижений и порок, которым подвергались тогда прочие австрийские школяры; а будучи окружен одними лишь сестрами, он не привык сталкиваться и с прихотями старшего брата. Ему не пришлось подстегивать свою природную любезность, чтобы быстро завязать приятные отношения даже с самыми задиристыми однополчанами. В нем не было ничего, что возбуждало бы зависть или ненависть, он был славный малый, и на самом деле лишь трагическая случайность бросила его на ложе баронессы фон Тенк после одного бала, во время которого он злоупотребил горячительными напитками.

В сущности, о немалых аппетитах Ильзы фон Тенк, уже разменявшей пятый десяток, было известно как прочим венцам, так и ее супругу, и, если бы не это злополучное и непредвиденное возвращение, Серж Олевич вполне мог бы стать – вернее, остаться – скромным любовником красивой австрийки, и никто бы не возражал. Но даже снисходительный супруг не может уклониться от обязательств, которые влекут за собой некоторые очевидности: голая супруга в объятиях голого молодого человека в вашей постели и на глазах вашего камердинера – все это вынуждает вспомнить о чести. В конечном счете барона фон Тенка, человека отнюдь не кровожадного, эта обязанность даже огорчила, поскольку он был наименее порывистым из мужей, но при этом лучшим стрелком Австрийской империи.

Серж Олевич мерил шагами свою комнату в одной распахнутой, несмотря на холод, сорочке и поглядывал на ходу в зеркало – любовно и стыдливо. Он любил отражение этого молодого человека, такого здорового и сильного, но стыдился выражения ужаса, которому почти удалось обезобразить его черты: фон Тенк наверняка убьет его, фон Тенк выстрелит первым, будучи оскорбленной стороной, и не промахнется. И он погибнет – из-за нескольких преждевременных облачков на осеннем небе, из-за женщины, которую, в сущности, ни ее муж, ни он сам по-настоящему не желали. Погибнет ни за что. Этот прямой нос, эти густые волосы, эти румяные щеки и сердце, бьющееся преданно и мощно, – все это завтра, скоро, вот-вот станет лишь безжизненной грудой, которую сразу же закопают в землю. На лице молодого человека в зеркале было написано выражение такого жуткого испуга, что Серж громко застонал. И содрогнулся от собственного стона, исходившего словно от загнанного зверя, затравленного оленя, невзначай укрывшегося в его комнате.

Ему требовалось найти какое-то решение. Бегство было равнозначно самоубийству: опозоренный, лишившийся друзей, семьи, денег, чести и мужества, он может смело поставить крест на своей судьбе, его жизнь превратится в жалкое прозябание. Нет, бежать он не мог. Требовалось найти что-нибудь такое, что помешало бы дуэли. Он испытал на миг вздорное искушение побежать к особняку фон Тенка, бесшумно прокрасться под покровом темноты в его комнату и убить. Но это быстро раскрытое убийство стало бы не менее позорным, чем бегство; и лучше уж умереть от пули, чем под топором палача. Нет. Ничто не помешает барону фон Тенку явиться с рассветом на берег Дуная, ничто не помешает ему убить Сержа. Если только…

Пот, струившийся по телу молодого человека, внезапно испарился: Серж Олевич отвернулся от зеркала и сел на кровать. Если только он сам не сможет прийти на роковое свидание. В конце концов, его ведь может убить кто-то другой; убить… или «почти» убить. На этом «почти», на этом крохотном, неполноценном и нелепом словечке из словаря держалась вся будущая, блестящая жизнь молодого поручика Сержа Олевича. Пробило два часа, пора было поторапливаться. Он знал, конечно, что это «почти», какое-нибудь неприятное происшествие, отсрочит дуэль лишь ненадолго, продлит ему жизнь всего на месяц или чуть больше, но за эти драгоценные дни он найдет решение: время, прежде всего ему необходимо время, чтобы эти часы перестали наносить удары, ведущие его к могиле; необходимо, чтобы эта заря не оказалась последней; необходимо, чтобы солнце и завтра осветило его чело. Серж Олевич открыл окно и прыгнул ногами вперед с третьего этажа.

Воды маленького городка Тюринга в Баварии не особо рекомендованы при повреждениях костей, а все его очарование сводится к четырем сернистым источникам, бульвару с двумя рядами величавых вязов и трем элегантным гостиницам. Так что прибытие молодого Сержа Олевича в «Хунтер гастерхаус»[2] удивило и курортников, и местных жителей, а среди этих последних досточтимую Ханнетту фон Тенк, владелицу десяти тысяч акров к востоку от Тюринга и самого красивого частного особняка в городке, а главное, единственную сестру оскорбленного барона.

В свои пятьдесят лет Ханнетта фон Тенк была крепкой холостячкой, которую множество претендентов – привлеченных, быть может, скорее ее богатством, нежели прелестями, – так и не смогли отвести к алтарю. Долговязая и сухопарая, с ярко-рыжими волосами и надменным лицом, она с первого взгляда внушала не столько любовь, сколько почтение, а то и страх. Тем не менее это была единственная родственница, оставшаяся у барона фон Тенка, единственная близкая душа, способная, возможно, удержать его от довершения дуэли. И когда она вышла из церкви Святого Иоахима, двери которой молодой Олевич загромождал своим инвалидным креслом, она показалась ему в то погожее зимнее утро воплощенной красотой. Больше, чем красотой, самой жизнью: ее рыжие волосы пламенели, как огонь, прямой, как палка, стан сулил опору, а далеко не юный возраст – уверенность. Разумеется, отнюдь не перспектива разделить ложе с баронессой возбуждала пыл молодого поручика, хотя этот образ отвращал его все же менее, нежели предместье Вены на заре и нацеленный на него пистолет. Никакая, даже самая шокирующая близость не могла быть хуже близости кладбища, никакое соприкосновение гнуснее, чем невозможность прикоснуться вообще к чему бы то ни было.

Серж Олевич – если оценивать чувства по их силе, а не только по их природе – был самым пылким влюбленным Германской империи. Жилище целомудренной Ханнетты, прежде не слишком избалованной таким вниманием, оказалось заваленным его письмами и цветами. В конце концов, между двумя псовыми охотами – ибо гордая амазонка Ханнетта жила, практически не слезая с седла, – усердие красивого молодого человека ее обеспокоило. Она навела справки и узнала – с удивлением и удовольствием, – что он богат и был любовником ее невестки. Ханнетта увидела в этих ухаживаниях за представительницами одной и той же семьи лишь случайное совпадение.

«Пока довольно злосчастное для бедного мальчика», – подумала она, поскольку ее с братом, одинаково наделенных орлиным глазом, некогда учил владеть оружием один и тот же ловкий учитель. Так что Ханнетта заранее сочла этого богатого, но незадачливого молодого человека покойником, пожалела его, поговорила с ним и, обнаружив, что он разделяет ее похоронное убеждение на свой счет, сразу поверила в искренность его слов. «Так близко от последнего часа не лгут», – подумала она. Как раз сочетание редких моральных качеств с задушевностью беседы и очаровало Сержа Олевича. Ни на единый миг ей не пришла в голову подлинная причина его увлечения: в роду фон Тенков о страхе знали только понаслышке. Хотя именно страх, а вовсе не обожание делало прерывистой речь Сержа Олевича. Затрудняла его голос и увлажняла глаза паника.

До этих пор Ханнетта фон Тенк имела о браке довольно церемонные представления. Ее собственный темперамент каждый день более чем щедро удовлетворялся восемью часами изнурительной верховой езды. При каждом предложении брака она всегда воображала себя в белом платье под руку с соискателем в церкви Святого Иоахима, и всякий раз этот образ казался ей нелепым и смешным. Но на сей раз, быть может, из-за мрачного будущего, ожидавшего воздыхателя, ей уже не хотелось над этим смеяться. Сначала она глядела на него с любопытством, потом забавляясь и, наконец, смягчившись: так он был трогателен в своей напористости и ужасе перед мыслью об отказе.

Как-то зимним вечером, после целого дня, проведенного в седле, когда она сумела-таки оценить превосходную посадку выздоравливающего, Ханнетта искренне с ним заговорила.

– Единственное препятствие к нашему браку, – сказала она, – это мой брат, барон. Но он не захочет убивать своего зятя. Впрочем, я бы на него рассердилась, – добавила она, нежно заржав. – С другой стороны, оставить дуэль незавершенной значит пренебречь делом чести.

– Ради нашей любви я пожертвую даже самой своей честью, – твердо заявил Серж Олевич.

Гордая девица была тронута этим порывом и лишь позже вспомнила, что задета тут была не его честь, а брата.

– Ба! – сказала она, пожав мускулистыми плечами и одним ударом хлыстика оголив зеленую ветвь клена. – Ба! Мой брат-барон уже достаточно поубивал; он не жаждет крови. Впрочем, даже захотев, он не смог бы рассчитаться со всеми жеребчиками, на которых скакала моя невестка. Не спорьте, – добавила она вместо ответа на слабый и галантный звук возражения, который издал молодой человек.

Так что, впервые доверив свою руку устам Сержа Олевича, она сменила хлыст на гусиное перо и воспользовалась им, чтобы написать брату в Вену о своем бракосочетании. Тот, впрочем, наполовину забыв о своей дуэли и вспоминая о ней лишь изредка, как о дате Пасхи или Вербного воскресенья, пришел в совершенный восторг от этой запоздалой помолвки. Характер его сестры, до сих пор увлеченной лишь верховой ездой, вынуждал его опасаться весьма мрачных вечеров, если бы та по немощи лишилась своего удовольствия и вернулась в Вену. Зато он изрядно удивился, узнав, что жених богат.

«Решительно, этот молодой человек – настоящий сумасброд», – подумал он, но более не пытался объяснить себе их непостижимый брак. Только баронесса фон Тенк, узнав новость, измяла несколько платков, искусала несколько подушек и опорожнила несколько аптечных склянок. Но ее природный оптимизм одержал верх: сочтя, что разгадала безумную уловку влюбленного, она стала упиваться кровосмесительными фантазиями и, вконец разволновавшись, пала в объятия некоего посольского атташе.

Достойно увенчал репутацию нашего героя выезд на охоту. Пока доезжачие преследовали оленя, обрученные, неосторожно спешившись, сделали несколько шагов по узкой тропинке. То ли зычный смех Ханнетты потревожил отдых лютого зверя, то ли звук далекого рога – как бы то ни было, но на чету ринулся здоровенный кабан. Ханнетта уже бежала к своему коню за кинжалом, однако Серж Олевич, шедший впереди, застыл на тропинке как вкопанный – от ужаса. Стоя, словно каменный истукан, между этой разъяренной тушей и своей проворной невестой, он успел лишь смутно подумать: «Все это слишком глупо», прежде чем лишиться чувств. Кабан уже коснулся его и наверняка свирепо потоптал бы, если бы что-то, может, огненно-рыжая грива Ханнетты, внезапно не отвлекло зверя. Во всяком случае, через несколько мгновений коленопреклоненная Ханнетта смотрела сквозь слезы на мужчину, который пешим встал на пути девяностокилограммового атакующего вепря, на мужчину, который заслонил ее собственным телом.

«Кровь фон Тенков будет в хорошей компании», – подумала она, и сожаление о возможных малышах фон Тенк-Олевичах коснулось ее в первый, а впрочем, и в последний раз. В Ханнетте фон Тенк не было ничего ни от мамаши-наседки, ни от романтической барышни; в Тюринге это знали, так что ее скупой, но точный рассказ о подвиге своего нареченного поразил городок как восхищением, так и удивлением. Дать себя прикончить ради слабой женщины – еще куда ни шло, но Ханнетта-то фон Тенк как раз и не отличалась ни слабостью, ни женственностью.

В общем, Серж Олевич удостоился весьма глубокого уважения, коим почитают храбрецов, а также другого, не столь отчетливого, с которым относятся к безумцам. Во всяком случае, это опасливое почтение явилось совершенно неожиданным в его собственных глазах. Неожиданным, но сладостным: конечно, кабан лишь слегка задел его, конечно, он грянулся оземь всего лишь с высоты собственного роста, но этот удар что-то изменил в его душе. Серж Олевич по-прежнему оставался все таким же трусом – увы! – но уже не так стыдился самого себя.

«Все это слишком глупо, в самом деле, слишком глупо», – твердил он, думая, что это могло бы оказаться его последней мыслью, и криво усмехался. Мало-помалу эту тихую и боязливую душу наполняло неведомое в его родной Вестфалии, а впрочем, и во всей Пруссии чувство, которое в Англии обозначают словом «юмор», хоть и странно его произносят.

Будучи отмечен этим блаженным безразличием, он три месяца спустя обвенчался с Ханнеттой, скорее обветренной, нежели красневшей, и сердечно, без всякого злопамятства облобызал того, кто чуть не стал его убийцей.

Жизнь в Тюринге была безмятежной. Оставив армию, чтобы посвятить себя владениям супруги и своим собственным, Серж Олевич, любивший деревенское житье и отнюдь не пренебрегавший прелестями служанок, так бы и вел там счастливые и нескончаемые дни, если бы на их чету не обрушились непредвиденные события.

Ханнетта фон Тенк, как известно, была страстно увлечена конским племенем. После брачной ночи, во время которой Серж Олевич сумел проявить себя если и не торжествующим самцом, то джентльменом, Ханнетта фон Тенк проснулась фанатически приверженной человеческой породе. Ее чувства и кони сорвались с узды одновременно. Охотничье седло ей заменила постель; окрестные леса уже не разносили эхом ее «Ату!», но зато большой городской особняк в Тюринге огласился еще более истошными воплями. Опасения ее брата-барона были не напрасны. Кипучая кровь фон Тенков, разбуженная слишком поздно, понесла несчастного Сержа Олевича к таким головокружительным излишествам, которые наверняка превосходили его смирный темперамент. Любовь спасла его от смерти, любовь же к ней его и возвращала. Бледный, жалкий, отощавший, несмотря на обильную мясную пищу и слабенький мускат с вестфальских виноградников, поручик Олевич видел, как за пологом ярко-красных, спутанных и никак не желавших седеть волос постепенно утекает его жизнь. Через шесть месяцев после свадьбы он слег, начал кашлять, а вызванные из Вены врачи заговорили о худосочии. На отчаяние Ханнетты было тяжко смотреть. Сначала по совету брата и друзей она попыталась вернуться к прежним забавам и возобновила, пока супруг отдыхает, свои верховые прогулки. Но эти скачки слишком напоминали ей другие, а усталость уже не исчерпывала жизненных сил.

И вот как-то весенним днем, катаясь верхом по сельской местности в сопровождении своего верного доезжачего, она неосторожно пожаловалась этому человеку низкого происхождения. Тот ее понял плохо либо же слишком хорошо, и красивый, молодой Серж Олевич, отставной поручик первого Гвардейского полка, в свои двадцать пять лет оказался обманут собственной пятидесятилетней супругой, изменившей ему с егерем-мужланом. Не зная всего этого, он все же вновь обрел осенью некоторый румянец на щеках, а в первое воскресенье октября после большой мессы в церкви Святого Иоахима вышел под руку со своей супругой. Исхудавший, но спасенный.

И действительно, после двух месяцев отдыха, белого цыплячьего мяса и портвейна Серж Олевич полагал себя спасенным. Ханнетта мирно спала подле него, ее мощное дыхание порой колыхало балдахин, но не предвещало тех бешеных натисков, о которых он еще хранил жуткие воспоминания. Порой он даже задавался вопросом, не пригрезились ли ему эти ночи, подобные катаклизмам, эти ужасающие единоборства, что подчас сбрасывали его с ложа. Вспоминая об этом, молодой человек молча крестился в темноте, поскольку той зловещей весной бывали моменты, когда он предпочел бы вновь увидеть несущегося на него по тропинке кабана, нежели Ханнетту в ночном наряде, ласкающую его глазами, стоило им лечь. Молодожены собирались вернуться в Вену, и теперь, оправившись от своей немочи, молодой человек даже подумывал без отвращения о банальной интрижке с какой-нибудь балериной из Оперы. И молча убеждал себя, что выберет нечто легкое, бесплотное, полупрозрачное, воздушное… Все эти эпитеты следовали чередой один за другим, прерываясь, лишь когда стонущее содрогание постели свидетельствовало, что Ханнетта повернулась во сне. Впрочем, его дорогая женушка, едва миновало первое исступление, осталась все такой же нежной и любящей и даже не настаивала, чтобы он сопровождал ее в изнурительных скачках.

Тем не менее ему не без труда удалось убедить супругу, что пора вернуться в столицу. Там, уверял он ее, они будут устраивать чудесные прогулки в лесу Шпрау, и она вполне найдет немало дворян, тоже увлеченных этим благородным спортом и готовых сопровождать ее верхом. Неосторожный Серж Олевич говорил все это в совершеннейшем простодушии. Он не знал, что у изнеженных и пресыщенных жителей Вены не было ни хладнокровия, ни горячей крови тюрингских крестьян, а потому побуждал свою супругу к голоданию.

Первый же бал, устроенный молодой четой, привлек все, что имелось в Вене благородного и блестящего. Однако ни богатство жены, ни уверенность, что гостей ждет хорошая музыка и хороший стол, все-таки не могли соперничать с невиданной прежде несообразностью этого союза. Вечер прошел довольно весело. Серж Олевич гордо красовался в своем черном фраке, хотя приглашенные не без ехидства заметили, что баронесса фон Тенк весь вечер неотступно преследовала своего нового родственника в каждом углу. Тем временем Ханнетта, расцветшая и словно порозовевшая под своим загаром, мощно вальсировала. Старый барон Турнхау, с годами ставший немного хлипким, опрометчиво пригласил ее на вальс и в какой-то миг обнаружил с тревогой, что его ноги, равно как и монокль, летят по ветру параллельно паркету. Это успело вызвать ухмылки нескольких насмешников, прежде чем Ханнетта осторожно опустила своего кавалера возле глубокого кресла.

Честно говоря, на веселость Ханнетты было приятно смотреть. Среди хрупких и полупрозрачных венских графинь, еще больше побледневших за лето, которое провели в тени, она резко выделялась своими красными щеками, мощной шеей и раскатистым хохотом, более уместным на охоте. Время от времени она бросала на Сержа Олевича влюбленные взгляды, которые тот возвращал ей; в конечном счете, это производило приятное впечатление. Кое-кто из великосветских вдовушек или ревнивых с рождения молодых женщин да записных злословцев позволил себе ироничные комментарии; но в целом можно сказать, что первый бал Олевичей увенчался успехом. Тем не менее некоторые из благородных гостей, повальсировав с хозяйкой дома, остаток вечера блуждали с сомнением на физиономиях, время от времени останавливались, недоуменно или оторопело хмурились, потом, пожав плечами, двигались дальше.

«Богом клянусь! – говорил себе под нос, например, барон Корнелиус фон Штрасс. – Богом клянусь! Мне показалось… Возможно ли, чтобы эта бедняжка Ханнетта, такая набожная, хладнокровно попросила меня меж двумя фигурами польки… завалить ее? Хотя слово, которое мне послышалось, было еще хуже!»

«Богом клянусь! – бормотал в свой черед ученейший д-р Цименатт. – Надо быть сумасшедшим, чтобы поверить, будто рука Ханнетты в самом деле ощупывала меня под фраком!..» Эти ошарашенные господа не осмеливались поделиться друг с другом своими впечатлениями, тем более что их жены изумлялись сообща. «Черт знает что! – судачили они между собой. – Целомудренная Ханнетта, едва выйдя замуж, спешит изменить своему мужу!..» Говоря это, они вздыхали, поскольку венских прелестниц весьма печалило уже то, что такой красивый и элегантный мужчина навсегда связал себя со столь странным созданием.

И верно, по возвращении Серж Олевич без всякого труда мог выбрать себе любовницу среди самых красивых и вожделенных женщин столицы. Однако вопреки всем законам жанра он оставался бесстрастен и с каменным лицом выдерживал самые красноречивые взгляды. Зато его супруга, словно начисто позабыв из-за своего долгого пребывания в деревне правила приличий, почти открыто, с грубоватым простодушием заигрывала со всеми попадавшимися ей знатными венцами, будто собиралась затащить в свою постель каждого обладателя панталон. «Не стоит понимать ее буквально», – говорили вокруг; однако именно это сделал юный Алоизиус фон Шиммель как-то декабрьским вечером.

Отпрыск очень древнего рода, но несколько дегенеративный, что, быть может, объясняло одновременно его туберкулез, близорукость и путаницу в мыслях, молодой Алоизиус в свои двадцать семь лет казался семнадцатилетним. Семья поселила его в Вене, чтобы пообтесать и привести в чувство, почти десять лет назад, но с тех пор никто никогда не видел его иначе, кроме как за фортепьяно. Он был угрюм, обидчив, ребячлив и обладал, помимо щуплого тельца, густой кудрявой шевелюрой того же огненно-красного оттенка, что и у Ханнетты. Высокомерно отвергнув ранее благосклонность нескольких венок, прельстившихся его состоянием, он вдруг словно очнулся, увидев в темном дереве своего фортепьяно отражение чьей-то головы, не уступавшей цветом его собственной. Алоизиус оторвался от клавишей и захотел станцевать, что делал в своей жизни всего шесть раз, в десятилетнем возрасте. И тут все увидели, как Ханнетта Олевич сграбастала этого заморыша за талию и оба закружились в бешеном вихре, который неизбежно напомнил несущуюся под улюлюканье свору; короче, тем вечером все увидели образование «рыжей парочки», как их впоследствии ядовито прозвали.

До чего же велик был контраст между отменным здоровьем румяноликой наследницы фон Тенков и хилостью бледного отпрыска фон Шиммелей! Казалось, единственное, что их объединяло, была пламенеющая рыжеволосость, но очень скоро они обнаружили и другие точки соприкосновения. Ханнетта была счастлива открыть кому-то другому – после того как открыла их сама – услады любви. Алоизиус же, укрощенный, растормошенный, обласканный, растертый скребницей и насильно питаемый, начал в противоположность Сержу набирать некоторую силу. По утрам видели, как гордая Ханнетта мчалась верхом по аллеям леса в сопровождении своего пианиста. Вечером они объединялись за партитурой или у камелька. Что касается ночи, то через некоторое время уже никто не сомневался, на что они ее употребляли. Между этими двумя пламенеющими головами пылала настоящая страсть. А Серж Олевич по-прежнему и ухом не вел.

В Вене, таким образом, поражались все больше и больше: то, что красивому и богатому молодому человеку взбрело в голову жениться на безобразной Ханнетте, было удивительно само по себе; то, что она согласилась на это после двадцати лет целомудрия и псовой охоты, тоже удивляло; но когда по возвращении в Вену она взялась наставлять ему рога, запахло скандалом. Пошли пересуды, начали даже сомневаться в мужских способностях молодого супруга. Серж Олевич, почувствовав, что вынужден представить доказательства, затеял волочиться за некоей танцовщицей из Оперы. К несчастью, венские дворяне столь же щепетильны насчет добродетели своих любовниц, сколь снисходительны к целомудрию своих жен. Сержу Олевичу пришлось быть крайне осмотрительным и, чтобы избежать дуэли – которая вернула бы его на годы назад, – выбрать себе такую добычу, которая не была бы ни в чьих руках, то есть дурнушку.

Тем не менее дурнушка, очарованная этим внезапным успехом, повсюду восторгалась любовником, так что никто более не мог выдвигать в качестве объяснения загадки патологическую слабость молодого супруга.

Впрочем, надобно добавить, что Ханнетта, хоть, возможно, и влюбленная, отнюдь не была склонна к тем жеманствам, взглядам и ужимкам, которые обязывают благородного человека разыгрывать из себя ревнивого супруга. Она отвешивала своему любовнику мощные хлопки по спине, громогласно его приветствовала и так тыкала локтем в бок, что это и впрямь не оставляло места ни для какой двусмысленности. Грубо об этой рыжей парочке можно сказать, что они подходили друг другу «как зад и рубашка», но было весьма трудно на них рассердиться. И Серж Олевич старательно воздерживался от этого. Хотя гаммы и трели юного Алоизиуса изрядно утомляли его уши, он был рад, что Ханнетта не остановила свой выбор на болтливом дворецком или неотесанном лакее. Он даже испытывал своего рода восхищение перед нервной энергией, которая, казалось, оживляла молодого человека. Жалел его за круги под глазами и сочувствовал каждой из его фальшивых нот. Его-то собственная роль была проста, во всяком случае внешне: ничего не замечать.

И ради этого Серж Олевич беспрестанно кашлял той зимой, натыкался на мебель, очень громко говорил сам с собой, подолгу звонил в собственный дом и принимал тысячи других предосторожностей. В общем, он мог застукать любовников, только если бы они сами того захотели. Ах! Даже Алоизиус фон Шиммель меньше тревожился о такой возможности, нежели сам Серж: мысль, что он может увидеть их переплетенные тела и что они оба увидят, как он их увидит, леденила его ужасом; ибо, в конечном счете, если они застанут его за тем, как он их застанет, ему придется действовать: то есть вызвать юнца на дуэль и оказаться в поле на заре, с пистолетом в руке… Эта картина каждую ночь являлась бедному Сержу Олевичу в его кошмарах.

Увы! Неизбежного нельзя избегать слишком долго. Наведавшись как-то раз в оранжерею, где с недавних пор выращивал наполеоновские орхидеи, поскольку обнаружил в себе страсть к ботанике, Серж Олевич возымел прискорбное намерение укрыть потеплее молодое растение, особенно чувствительное к холоду. И в сарае садовника, среди вязанок соломы обнаружил тесно переплетенных Ханнетту и Алоизиуса, если и не совсем нагих, то по меньшей мере изрядно раздетых.

«Ханнетта…» – простонал он с глубоким огорчением, в то время как она, хоть и удивленная, но гораздо более энергичная, изрыгнула совершенно безбожное ругательство. Что касается молодого человека, тот уже застегивал свой воротничок и церемонно кланялся, как истый дворянин, тем самым окончательно выведя Сержа Олевича из себя. Он уже готов был влепить юнцу настоящую затрещину, но вовсе не за вероломство, а за неуклюжесть.

«Не бей его!» – вскричала героиня, вспомнив кабана, и Серж Олевич внезапно очнулся. Он скроил суровую, отнюдь не растерянную мину, в свой черед отвесил поклон парочке и, прежде чем выйти и закрыть за собой дверь, твердо заявил: «Я ничего не видел». Потом, с бешено колотящимся сердцем, но со спокойствием на лице, вернулся широким шагом в свою комнату и заперся там, запретив себя тревожить.

«Этот шалопай, – думал он, – наверняка уже угомонился, так что остается убедить в обоснованности своей позиции одну лишь Ханнетту».

А та чувствовала себя весьма раздосадованной и словно отрезвевшей, поскольку прежде была изрядно одурманена всеми этими адажио, бледностями и пылкими излияниями юного Алоизиуса. Теперь она уже не находила столь волнующими торопливые объятия по углам и начала сожалеть о простой силе доезжачего, о спокойствии полей и об одобрительной тишине природы, которая казалась ей гораздо более приятной для слуха, чем шепот горожан. Тем не менее она была вполне довольна этим приключением в духе лучших французских романов, которое добавило пикантности ее повседневной жизни, и ей отнюдь не претило сыграть теперь эффектную сцену покаяния у ног дорогого супруга. Она распустила волосы в знак скорби и твердым шагом – ибо даже в туфельках топала, как солдат в сапогах, – ввалилась в мужнюю комнату, оттолкнув с дороги камердинера.

Серж Олевич был в халате и курил гаванскую сигару; после легкого колебания Ханнетта рассудила, что лучше усесться напротив.

– Досадно, – начала она своим красивым низким голосом. – Признаюсь вам, что сожалею. Затея с оранжереей была не моя.

Серж Олевич молчал. Не имея оснований приписать его немоту горю – поскольку уже слышала о дурнушке из Оперы, – Ханнетта приписала ее гордости.

– Полно вам, – сказала она, – это же пустяки. После маленькой дуэли – вы ведь будете достаточно добры и не покалечите мальчугана, он же всего лишь юнец – мы сможем уехать на несколько месяцев в Тюринг, чтобы избежать сплетен.

– Об этом и речи быть не может, – сказал Серж Олевич. – И речи быть не может, чтобы я дрался.

Волна крови прихлынула к лицу его жены, и без того красному, но Серж Олевич одним жестом отмел постыдную мысль, закравшуюся в ее душу.

– …Ибо драться, – добавил он твердо, – означало бы признать, что вы не соблюли свою честь, дорогая Ханнетта, что вы первой нарушили клятвы, которые дали мне пред Богом.

Ханнетта, хоть и набожная, но не слишком верующая, снесла удар:

– Вы хотите сказать, что не потребуете удовлетворения?

– Вот именно, – подтвердил Серж Олевич величаво. – Ради вашей чести я обойдусь без удовлетворения.

И вот тут, в первый и наверняка последний раз в своей жизни, Ханнетта фон Тенк-Олевич разразилась рыданиями. Ее муж больше чем герой – он святой! Ни один мужчина Австрии не сделал бы такое ради своей подруги! Ее репутация ему дороже, чем своя собственная! Она оросила его руки слезами, бросилась, рыдая, ему на грудь – заставив покачнуться – и поклялась в любви, если не верной, то по крайней мере вечной.

– Я буду очень осторожна… – добавила она, мощно сморкаясь. – Врасплох вы меня больше не застанете.

Великодушный Серж Олевич принял к сведению это обещание и почти тотчас же дал приказ запрягать. Юный Алоизиус фон Шиммель прождал его секундантов весь вечер в «Захере» и всю ночь у себя дома, но те так и не прибыли. Однако когда он утром в смущении пожаловался на это, в Вене не захотели ему поверить. История с кабаном была еще слишком свежа в памяти, а потому никто и помыслить не мог, что Серж Олевич, этот здоровяк, спасовал перед тщедушным мальчишкой.

Впрочем, о счастливой чете долго ничего не слышали. Не слышали, потому что о них нечего было сказать. Ханнетта Олевич рыскала по лесам, с одинаковым рвением охотясь на ланей и мужчин. Серж Олевич завел себе личную горничную с нежными темными глазами и материнским инстинктом. Курил сигары, пил портвейн, а порой даже, злоупотребив этим напитком, отваживался переночевать в постели собственной супруги.

После нескольких лет счастья на него по-настоящему напал кабан, потоптал и обескровил. Никто не обратил внимания, что раны оказались на спине. Речь епископа Тюрингского напомнила прихожанам о мужестве покойного и о его безоглядной отваге. Все были в этом убеждены и столь же безутешны.

URL записи